География гениальности - Страница 92

Потом поворачиваю за угол, и вдруг – терапевтический прорыв! – нужное здание оказывается прямо передо мной. Красная вывеска с белыми буквами FREUD крикливо доносит весть о человеке, жившем здесь десятилетия назад, и требует внимания. В ней нет ничего действующего на подсознание. Это чистое id («оно»). Фрейду бы не понравилось. Он относился к очевидному с тем же презрением, с которым большинство из нас воспринимают шприцеры.

Берггассе, 19. В этом здании – заурядном, для средних слоев – Фрейд опрокинул многовековые представления о человеческом сознании. В наши дни оно находится напротив комиссионного магазина и престижного спа-салона, предлагающего массаж горячими камнями и маникюр с педикюром. «О чем это говорит?» – спрашиваю я себя. В последнее время этот вопрос часто приходит мне на ум – вероятно, не случайно: когда идешь по следу отца психоанализа, все время ищешь подтексты. И я напоминаю себе об осторожности: не перебарщивай. Иногда сигара – всего лишь сигара, и не каждая вывеска – ЗНАК.

Сквозь массивные деревянные двери я вхожу в дом 19 по улице Берггассе, как это делал Фрейд, и поднимаюсь по широкой мраморной лестнице, от которой так и веет солидностью. Впрочем, таково все здание. Интересно, ободряло ли это пациентов? Прогоняло ли мысли, что они вручают свое здоровье, умственное и физическое, знахарю, сказочнику и безумцу, да еще и еврейскому? Знали ли пациенты, карабкаясь по внушительной лестнице, как знаю я, что они пускаются в странствие по неизведанным глубинам человеческой психики? Быть может, в последний момент некоторые из них передумывали? Или смело шли вперед, обнадеженные научными регалиями Фрейда, а то и письмом друга, исцеленного моравским доктором? Вполне возможно, измученных венских богачей подстегивало отчаяние. Именно оно подгоняло их по лестнице и заставляло переступить порог приятно обставленного кабинета.

«Добро пожаловать в дом 19 по улице Берггассе!» – слышу я. Голос вернулся. На сей раз, что уместно, он обрел сострадательный тон врача, разговаривающего с пациентом. Я чувствую облегчение. Все в порядке. Впрочем, Голос по обыкновению спешит развеять иллюзии: «Если ты думаешь, что найдешь здесь знаменитую кушетку, тебя ждет разочарование». Увы, объясняет Голос, кушетка пребывает в Лондоне, куда в 1938 г. Фрейд еле успел бежать от нацистов.

Ладно, нет так нет. Переживем. Невелика потеря, тем более что здесь выставлена фотография. Обложенная подушками и покрытая цветастым кашкайским ковром, кушетка выглядит притягательно. Думаю, если бы я полежал на ней минуту-другую, то размяк бы и разговорился.

Я вхожу в переднюю – и столетие, отделяющее меня от Фрейда, внезапно исчезает. Здесь, в этом маленьком пространстве, время застыло. Возникает впечатление, что добрый доктор вышел на минутку – возможно, совершить ежедневный моцион по Рингштрассе – и вот-вот вернется. Вот его шляпа, трость, дорожный сундук, пузатый докторский чемоданчик, шотландский плед и фляжка, которая лежала в кармане во время прогулок. Человек устойчивых привычек, он пользовался всю жизнь одной и той же мебелью. Мне вспоминаются «материалисты» Флоренции. Уж на что возвышенных взглядов был Зигмунд Фрейд, а ощущал необходимость в прочном и осязаемом фундаменте, дабы не затеряться в эмпиреях.

Табличка на двери осталась прежней: «ПРОФЕССОР ДОКТОР ФРЕЙД». Стать профессором оказалось намного сложнее, чем доктором. Снова и снова Фрейду отказывали в звании, предпочитая ему другие (и менее достойные) кандидатуры. Его интерес к человеческой сексуальности – теме весьма дискуссионной – не способствовал делу, как и его еврейство. Однако ученый не сдавался и в итоге добился своего – но лишь после того, как за него похлопотали два пациента со связями.

В соседней комнате я нахожу колоду карт. Фрейд любил эту игру, как и многое в Вене. Что бы ни говорил он о городе, но в своих привычках во многом оставался венцем. Каждое утро усаживался за чтение Neue Freie Presse – популярной, очень либеральной ежедневной газеты (преимущественно еврейской). В своей любимой кофейне Landtmann пил маленькими глоточками einen kleinen Braunen (маленькую чашку черного кофе), а путешествуя в Альпах, носил ледерхозен и шляпу с перьями. Подобно многим еврейским иммигрантам, Фрейд пытался быть überwienerisch – бóльшим венцем, чем сами венцы. Эти люди хотели ассимилироваться, или, как выражается Стивен Беллер в своей книге по истории венского еврейства, «стать невидимыми евреями». Увы, усилия оказались тщетными: невидимых евреев в Австрии того времени быть не могло. Вена принимала в свое лоно чужаков, но лишь до определенной степени.

В начале ХХ века в моде был суровый минимализм – направление, во главе которого стоял архитектор Адольф Лоос, чьи взгляды вызывали горячие споры. Однако по жилищу Фрейда это незаметно: его вкус, пусть и не бетховенский, благоволил викторианской тесноте. Питер Гей, биограф Фрейда, называет это «захламленным изобилием». Буквально каждый сантиметр пространства чем-то занят. Восточные ковры, фотографии друзей, гравюры, книги…

Я вхожу во врачебный кабинет и вижу черно-белые фотографии семейства Фрейд. Маленький Зигмунд – здесь ему от силы лет шесть – стоит возле своего отца Якоба, невезучего торговца шерстью (и человека «негероического», по мнению Фрейда). Они недавно приехали в Вену (сообщает Голос).

Иммиграция способствовала величию. Необычайно большое число гениев, от Виктора Гюго до Фредерика Шопена, реализовали себя на чужбине, подчас в изгнании. Как показывают исследования, пятая часть гениев ХХ века были иммигрантами в первом или втором поколении. Та же динамика сохраняется и в наши дни. Иммигранты составляют лишь 13 % населения Соединенных Штатов, но им принадлежит почти треть американских патентов и четверть Нобелевских премий. Иммиграция – частая участь гениев, наряду с «семейной непредсказуемостью».