География гениальности - Страница 75

К оглавлению

75

Да, у золотого века есть некоторый период инерции. У людей могут уйти десятилетия, прежде чем они поймут: славные дни ушли в прошлое.

– Это был коктейль, это была алхимия, – добавляет Сваминатхан – маленький человек, который с момента своего появления скручивает косячок за косячком. – Вот уже полтораста лет ничто не в силах изменить Калькутту. Ничто, от Токио до Каира.

Его голос увядает, смешиваясь с потоками белого дыма, которые клубятся вокруг, подобно циклону.

Через несколько стаканов рома с колой Рачир объявляет:

– Этот город – великий учитель. И жестокий учитель.

Мы все киваем, хотя я не уверен, что понял смысл.

– А как насчет удовольствия от жизни? – спрашиваю я. – Как оно вписывается в эту картину?

– Приятность жизни, – жестко отвечает Рачир, – не тот сервис, который мы предоставляем в Калькутте. Если вы ищете легких путей, то ошиблись местом.

Места, где расцветает гений, не изобилуют комфортом. Возрождение произошло в Бенгалии не потому, что в Калькутте было очень хорошо жить. Наоборот: оно произошло, поскольку жить в Калькутте было неважно. Как всегда, творческий расцвет стал реакцией на вызов.

Еще спустя несколько стаканов с ромом я начинаю ощущать нелинейную красоту адды. Темы не требуют переходов. Они приходят сами собой, подчас со страстью муссонного ливня.

– В этом городе есть упрямство, – говорит вдруг кто-то.

Похоже на правду. В великих местах, как и в великих людях, часто есть упрямство, хотя они предпочитают называть его упорством.

Я без обиняков спрашиваю, как мне разгадать загадку Калькутты. Рачир отвечает:

– В Калькутту все входят с черного хода.

Но где отыскать этот черный ход? Об этом Рачир не сказал.

Я осознаю, что адда – отличное место для задавания вопросов. Правда, на эти вопросы редко поступают однозначные ответы. Но, как я узнал в Афинах, вопросам отведена ключевая роль.

Наконец Рачир объявляет адду законченной. Темы для беседы исчерпали себя. Да и ром с колой закончились.

Мы встаем, чтобы расходиться, и тут Сваминатхан, еле видимый сквозь облако дыма, окутывающее его, дает прощальный совет:

– Больше гуляйте. Встаньте рано, с рассветом, и просто ходите. Не берите с собой много денег и не имейте в виду какую-то определенную цель. Просто гуляйте. Не переставайте гулять. Может, вам что-то и откроется.

Я обещаю так и поступить.


Несколькими днями позже я следую совету Сваминатхана и отправляюсь бродить по городу без всякого GPS, руководясь лишь словами Роберта Льюиса Стивенсона: «Двигаться – великое дело». И вдруг неожиданно для себя обнаруживаю, что мне приятно это бесцельное шатание и приятен нелинейный калькуттский ритм.

Во время прогулки я встречаю канадского священника по имени Гастон Роберж. Он живет в Калькутте уже лет сорок и дружил с матерью Терезой и Сатьяджитом Раем. Недавно он составил список семнадцати вещей, которые ему нравятся в Калькутте. «О, Колката, mon amour», – называет он город на бенгальский (а теперь и официальный) лад. Я хихикаю над пунктами 2 («Можно мочиться в любом месте по необходимости») и 12 («Светофора нужно слушаться, только если рядом стоит полисмен»), но самый замечательный пункт – 16: «Калькуттцы создали уникальную человеческую комбинацию: индивидуализм в сочетании с компанейскостью. Каждый делает что хочет, одновременно получая удовольствие от пребывания в группе».

Этой лаконичной фразой он сформулировал гений не только Калькутты, но и всех великих мест. В этих местах человек и один, и не один. Иногда так задумано специально, а иногда происходит случайно. Но прелесть в том, что это не имеет особого значения.

В наши дни о величии Калькутты высказываются в прошедшем времени. Как я сказал, угольки тлеют – и все же им далеко до того бурного творческого пламени, которое некогда полыхало здесь. Большей частью Калькутта экспортирует стойкую и глубоко меланхолическую ностальгию. Звездный час не повторяется – таков печальный удел большинства мест, которые пережили расцвет гениальности.

Большинства – но не всех. Есть город, который бросил вызов судьбе и дважды удивил мир гением, какого человечество не видело ни до, ни после.

Глава 6
Гений спонтанен: Вена музыкальная

Я вижу его, еще не успев забрать багаж в сверхсовременном и сверкающем венском аэропорту и сесть на почти бесшумный поезд, который волшебно, без малейшей встряски (чтобы я не пролил эспрессо) перевезет меня в центр этого безупречнейшего из городов. Вижу его профиль – темный силуэт на светлом фоне. Он смотрит на меня отовсюду – с сервировочных тарелок, с маек, с шоколадных конфет, словно возвещая через столетия всем, кто захочет слушать, и даже тем, кто не захочет: «Идет гений. Снимите шляпу».

Несколькими минутами позже, направляясь к гостинице, я замечаю еще одну венскую легенду. Бородатый и непостижимый, он развалился на кушетке с сигарой в руке, молча призывая меня с постера рассказать, что у меня на душе.

Моцарт и Фрейд. Два лица венского гения. Два мужа, отделенные столетием, но единые в своей любви к обретенному городу и непостижимым образом впитавшие в себя его дух.

Золотой век Вены длился дольше остальных и оказался глубже. По сути, это были два разных золотых века. Музыкальный расцвет конца XVIII – начала XIX века дал нам Бетховена и Гайдна, Шуберта и вундеркинда Моцарта. Затем, столетием позже, гораздо более широкий поток гения затронул все мыслимые сферы – науку, психологию, искусство, литературу, архитектуру, философию и снова музыку. Второй золотой век Вены олицетворяет Фрейд с его эклектическими интересами и кушеткой психоаналитика; первый – Моцарт с его предельной точностью и скрытой лестью. С этого мы и начнем: с музыки.

75