География гениальности - Страница 54

Юм отличался не только общительностью, но и неугомонностью. Одно время он жил в Лондоне, находя странное удовольствие в статусе аутсайдера. Из письма другу: «Здесь некоторые ненавидят меня, поскольку я из вигов, а некоторые – поскольку я атеист. Все ненавидят меня за то, что я шотландец». Жил он и в Париже. Le bon David, как его прозвали, посещал местные салоны, где полемизировал с Руссо, Дидро и прочими интеллектуальными гигантами. Недолгое время он даже подумывал, не стать ли ему французским гражданином, но это было чересчур. Юм вернулся в Эдинбург.

Тамошняя демократическая стихия была ему очень близка – обстановка, в которой кузнец и профессор делили одно социальное пространство, а зачастую и одну бутылку вина. Юм был убежден, что такая социальная прозрачность стимулирует шотландский гений, ибо «эпоха, которая порождает великих философов и политиков, видных военачальников и поэтов, обычно изобилует умелыми ткачами и кораблестроителями».

И это, думал Юм, не пустая случайность и не подачка со стороны интеллектуалов. Философ нуждается в ткаче не меньше, чем ткач в философе. Неудивительно, что Адам Смит проводил за разговорами с торговцами не меньше времени, чем за изучением книг. Он лишь следовал совету своего друга Дэвида Юма: «Будь философом. Но среди всей своей философии останься человеком». Я читаю эти слова и улыбаюсь. Пронырливые шотландцы даже философию превратили в практическое занятие.

В этих широтах и в это время года утру не радуешься. Вылезать из-под пухового одеяла не хочется: темно и зябко. Я мог бы проспать до полудня, если бы меня не укорили и не выманили слова Роберта Льюиса Стивенсона: «Двигаться – великое дело», – сказал сей уроженец Эдинбурга.

Ладно, двигаюсь. Сначала душ, потом завтрак, потом – в духе искателей всех времен – на улицу. Выхожу на дорожку, идущую вдоль основного канала. Она уютная и, говорят, ведет до самого Глазго, соединяя эти столь разные города в единого «Януса». На улице я не один. Совету Стивенсона следует множество людей. Они ходят, бегают, ездят на велосипедах, причем в майках и шортах, что моему нешотландскому уму представляется абсолютно неуместным в такой холод.

«Боевой дух», – думается мне. Да, шотландцы именно таковы: полны боевого духа. Раньше я не думал об этом в связи с творческим гением – а зря. Ускоряя шаг в тщетной попытке согреться, я вдруг понимаю, насколько это определение подходит ко многим людям и местам, которые уже встречались мне в ходе путешествия. Афины восстали из пепла после персидского нашествия. Флоренция воспрянула после чумы. Су Дунпо оказались нипочем два изгнания – он написал после них изумительные стихи. Здесь есть нечто глубокое. Боевой дух – это не просто отвага или упрямство, но еще изобретательность, упорство и творчество. Хорошо иметь боевой дух!

– Верно, – кивает Алекс Рентон, местный журналист и знакомый моего знакомого, – в нас есть боевой дух.

Это сказано за пинтой в баре под названием Kay's, где мы облюбовали пару стульев. Бар притаился в переулке, и мне пришлось изрядно поплутать. Зато у пухлого бармена оказались такие роскошные усы, каких я не видел и у моржей. Алекс же в ответ на мой рассказ о поиске «гениальных» мест без претенциозности замечает, что как раз взялся за биографию Дэвида Юма. Попутно с оживленной беседой он умело опрокидывает в себя две пинты эля.

– Больше мифотворчества, чем у нас, во всем мире не сыщешь, – вдруг заявляет Алекс, когда мы заказываем у Моржа еще по кружке.

Между тем я замечаю, что слово «мифотворчество» Алекс произнес без осуждения, словно говоря о чем-то позитивном. Почему?

– У шотландцев-просветителей были свои мифы, – объясняет Алекс, – иначе и Просвещения бы не было.

Звучит обескураживающе. В современном понимании миф – это выдумка, небылица, а то и попросту вранье. Мифы иррациональны и крайне нежелательны. Однако есть и иное понимание мифа, на изучение которого затратил жизнь Джозеф Кэмпбелл: мифы определяют нас. Мифы вдохновляют нас. Мифы – это отнюдь не отрицательная величина: без мифов мы бы не только не совершили ничего стоящего, но и не захотели бы встать с постели утром. Разработчик программ из Кремниевой долины, пытающийся что-то смастерить в своем гараже, и молодой поэт, кропающий вирши в маленькой бруклинской квартирке, – оба ведомы мифом об одиноком гении. Как мы уже сказали, этот миф ошибочен. Однако полезен.

Я спрашиваю Алекса о другом мифе: будто бы большие дела совершаются лишь в больших местах. Ведь это не так: если уж на то пошло, гений тяготеет к малому. Древние Афины не насчитывали и сотни тысяч жителей. Флоренция была еще меньше, а Эдинбург недотягивал и до Флоренции. И все же эти города породили удивительное величие, затмив более людные столицы. Как такое может быть?

– Легко! – отвечает Алекс за третьей кружкой эля (а может, и за четвертой). – Маленькая нация вынуждена отрастить себе большие яйца.

Сказано лаконично, смачно и философично. В самом деле, маленькие города душевнее. Маленькие города волей-неволей чаще устремляют взор вовне, а потому усваивают разнообразные стимулы, которые, согласно исследованиям, повышают креативность. В маленьких городах легче задаются вопросы, а вопросы – это строительные кирпичи гениальности. В маленьких городах прилагают больше усилий.

А еще там больше сомневаются. Это очень важно. У нас гений зачастую ассоциируется с неукротимой самоуверенностью и самомнением. Мы полагаем, будто гении знают, что делают. Но это не так. Как сказал Эйнштейн, «если бы мы знали, что делаем, мы бы не называли это исследованием».