География гениальности - Страница 98

Пришельцы селились в Леопольдштадте – районе на северном берегу Дунайского канала. Сейчас, после Холокоста, число еврейских жителей в нем существенно уменьшилось. Однако именно сюда я пришел за ответами.

Я вхожу в грузинское кафе, рекомендованное моим сотрапезником. Быстро замечаю и его самого: в очках и свитере он выглядит раскованным и похожим на писателя. Он и есть писатель: Дорон Рабинович, давний житель Вены и специалист по ее еврейскому прошлому.

Мы заказываем обед, и вскоре я приступаю к вопросам. Почему многие гении Вены рубежа XIX – ХХ веков были евреями?

– Неудовлетворенный спрос, – отвечает он. – Некоторые профессии – в частности, военная и большинство государственных должностей – были закрытыми для евреев. Ничего не оставалось, как направлять свою энергию на оставшиеся возможности: право, медицину и журналистику.

– Ладно, – отвечаю я, – это может объяснить, почему евреи преуспели в данных областях. Но успех не равнозначен творческому гению. Как еврейство Фрейда или Карла Крауса объясняет творческие прорывы, на которые они оказались способны?

– Возьмите Фрейда. Он еврей и с самого начала был чужим. А потому не боялся стать чужим и в плане идей. Ему было нечего терять.

Я ощущаю прозрение – прямо там, в грузинском кафе в еврейском квартале Вены. Если вы были «своим» – скажем, членом династии Габсбургов, – вы боялись раскачивать лодку. Но если вы были венским евреем 1900 г., лодка уже раскачивалась. Волной больше, волной меньше – ничего страшного. У чужака есть свои плюсы. И это объясняет не только успех евреев в Вене, но и успех маргинализованных групп в других местах. Например, в Соединенных Штатах унитарии дали в сто раз больше видных ученых на душу населения, чем методисты, баптисты и католики. Кроме того, гении, по статистике, чаще происходят от браков между людьми разных религий. У Марии Склодовской-Кюри – она росла в благочестивой католической Польше – отец был атеистом, а мать католичкой.

Венских евреев подталкивала к величию не религия (большинство придерживались светских взглядов), а маргинальность и житейские тяготы. По словам Дорона, в таком большом городе, как Вена, «свое место было у всех, кроме евреев, поэтому некоторые из них разработали очень интересные идеи, новые и авангардные».

– В том числе Фрейд со своей теорией бессознательного?

– Да, – отвечает Дорон.

И это не случайно. Фрейд, будучи еврейским мыслителем, находился в идеальном положении для разработки теории иррационального, поскольку сталкивался с иррациональными ситуациями изо дня в день.

– Если вы хотели быть австрийцем, вам говорили: пожалуйста, но надо ассимилироваться. А если вы ассимилировались, вам говорили: все равно ничего особенного не добьетесь, поскольку в глубине души остаетесь евреем. В общем, как венский еврей вы никуда не могли деться от иррациональности уже хотя бы потому, что с вами поступали иррационально.

В этом есть смысл. Как мы уже видели, творческие люди отличаются повышенной терпимостью к неоднозначности, а что могло быть неоднозначнее, чем судьба венского еврея в начале ХХ века? Такие люди были одновременно и своими, и чужими; и «нами», и «ими». Они одновременно принимались и отталкивались. Очень неуютное положение, чем-то напоминающее любимую позу Фрейда в кресле, – но оно, подозреваю, отлично способствовало творческой гениальности. Как чужаки евреи могли взглянуть на окружающую действительность свежим взглядом. А как «свои» – могли донести эти взгляды до окружающих, сделать их заметными. Но все это лишь до поры до времени. Такое «подвешенное» положение не сохранилось надолго. История имела трагический конец.

В Венской академии изобразительных искусств все дышит прочностью и солидностью. Создается впечатление, что она способна выдержать ядерный удар. Мне требуются все силы, чтобы отворить массивную деревянную дверь – ту самую, сквозь которую один молодой художник безуспешно пытался пройти сначала в 1907, а потом в 1908 г. Обе его попытки увенчались неудачей. Художник все больше огорчался и расстраивался, а потом и разозлился. В итоге он бросил искусство и ударился в политику. Интересно, думаю я, проходя сквозь дверь: как повернулась бы история, если бы академия отнеслась к нему более приветливо? Звали его Адольф Гитлер.

В здании я нахожу Мартина Гуттмана. В черной майке и джинсах он выглядит значительно моложе, чем свои пятьдесят с гаком. Он физик, родом из Израиля, и преподает фотографию, но относится к ней как к философии. По его словам, всякое искусство есть философия. Неудивительно, что в Вене он ощущает себя как дома! В прошлом этот город терпимо относился к таким разносторонним мыслителям, как Мартин Гуттман.

Мы доходим до кафе Sperl, расположенного неподалеку, как делал некогда художник Густав Климт, – и находим столик снаружи. Мартин закуривает. Окружающие тоже курят. Это последний бунт укрощенной Вены. Мы больше не указываем культурный, интеллектуальный, да и какой-либо иной путь миру, но зато дымим, как сверхдержава!

Я рассказываю Мартину о своем поиске; о том, что узнал в Вене и чего не узнал. Сейчас меня больше всего занимает вопрос о населении. В отличие от Афин, Флоренции и Эдинбурга Вена была огромным городом: к 1900 г. число ее жителей насчитывало 2 млн. Какую роль это сыграло в ее расцвете?

– Вы слышали о фазовом переходе?

– Нет.

– Допустим, у вас есть куча молекул. Вы помещаете их в меньшее или большее пространство, даже не нагревая. Тем самым делаете из газового состояния жидкое или твердое. А эти состояния имеют совершенно разные наблюдаемые качества. Если вы сжимаете воду, помещая ее в меньшее пространство, она становится льдом.