География гениальности - Страница 35

Однако вскоре не выдержал. Влюбившись сначала в итальянца, а потом и в Италию, он спустя полгода переехал туда. Это случилось лет тридцать назад. На первых порах, как и все приезжие, он подчас выглядел дураком. Однажды заказал капучино в два часа дня. Окружающие уставились на него с изумлением: либо псих, либо американец – ведь ни один уважающий себя итальянец никогда не закажет капучино после полудня. Но вскоре Юджин изучил все подводные камни, заговорил по-итальянски и освоил искусство получать удовольствие от удовольствия.

Он открыл собственное турагентство и быстро сообразил, что его псина пригодится в бизнесе. Искусствовед с собакой вызывает больше доверия. Ведь искусство с его «гениями» устрашает. Люди думают: «А что, если мы не поймем эти шедевры? Что, если выдадим собственное невежество? Что, если (вполне закономерный вопрос) мы попросту не доросли до этих высот?» Улыбающаяся собака позволяет расслабиться и почувствовать себя комфортнее.

…Я иду на встречу с Юджином. Путь недалек, но вокруг море туристов. Я не Моисей и волнами не повелеваю, поэтому приходится протискиваться сквозь толпу, минуя джелатерии и уличных шаржистов, аккордеонистов и лоточников, продающих портреты Боба Марли. Наконец нахожу небольшое кафе, где мы условились встретиться.

Юджин приходит один, без собаки, но это не уменьшает его обаяния. Тридцать лет итальянской жизни – сначала в Риме, потом во Флоренции – не стерли ни целеустремленности походки, ни добродушной грубоватости. Невысокий и слегка располневший, он одет по моде скорее южного Бронкса, чем Южной Италии.

Юджин заказывает крохотную порцию кофе, а я, все еще под впечатлением от Китая, останавливаю свой выбор на зеленом чае. Мы находим столик и заводим разговор.

Юджин комфортно ощущает себя и с тем, что знает, и с тем, чего не знает. Его гений, если здесь подходит это слово, есть гений аутсайдера. Он латиноамериканец, живущий в Италии, гей среди натуралов и любитель прямоты в той сфере культуры, которая известна увертками и экивоками. Он знает историю и искусство, но не видит нужды облекать свои рассказы в претенциозную словесную вязь, свойственную специалистам.

По ходу разговора я то и дело спотыкаюсь о длинные итальянские имена, и Юджин переделывает их на английский лад. Микеланджело становится Майком, Леонардо да Винчи – Лео, Лоренцо Гиберти – Ларри, а Филиппо Брунеллески – Филом. Поначалу мне не по себе: не кощунство ли это? Все равно как сокращать Моисей до Мо. Но постепенно я вхожу во вкус. Пусть гении спустятся с небес и вернутся на землю – здесь им самое место. Мифы мифами, а гении не боги. Поэтому мы оказываем себе и им дурную услугу, относясь к ним как к небожителям.

Между тем меня шокирует признание Юджина: Возрождение ему не близко. В том, как он это произносит, есть что-то располагающее. Но его слова выглядят ересью, святотатством, карьерным самоубийством. Ведь Юджин – гид, и Возрождение – его хлеб. Представьте себе метеоролога, который не любит погоду, или юмориста, который на дух не переносит смех.

– Как? – удивляюсь я. – Вам не нравится Возрождение?

– Не нравится. Слишком много смазливого. – И пока я гадаю над его ответом, он продолжает: – Да вы сами поймете. Подождите несколько дней.

Ладно, подожду.

А пока объясняю свою авантюру с географией гения. Юджин слушает внимательно. Не смеется, что еще больше располагает меня к нему. Вы удивитесь, узнав, сколько людей веселятся до упаду, услышав о моей затее. Миф о гениальном одиночке столь глубоко въелся в нас, что попытки найти иные объяснения человеческому величию отметаются с порога.

Мы укрепляем себя кофеином. В наши планы входит, обстоятельно побеседовав, перейти реку Арно. (Звучит так, словно мы – небольшая армия.) Однако поход приходится отложить: знаменитое тосканское солнце скрылось за тучами – и зарядил холодный дождь. Это надолго. Между тем в кафе тепло и уютно, а нам с Юджином надо обсудить несколько столетий. Поэтому внешний мир, лежащий за Арно, подождет.

С чего начать размышления о Возрождении? Наверное, с художников и поэтов?

Юджин советует иное. Флоренция была городом купцов и банкиров. Пройдите по городским мостовым к Меркато Веккьо, старой рыночной площади, – и увидите деловитых людей за длинными деревянными скамьями. Они меняют деньги, выдают ссуды и заключают сделки. (Если банкир разорялся, его скамью ломали. Поэтому слово «банкрот» означает «сломанная скамья».) На заре Возрождения во Флоренции действовало около 80 банков.

Один из них возвышался над другими: банк Медичи. Семейство Медичи пользовалось во Флоренции колоссальным влиянием начиная с XII века, а в течение лет пятидесяти фактически управляло ею. Как предполагает фамильное имя, первоначально Медичи были аптекарями, – на их гербе изображен круг из шести пилюль, что весьма знаменательно: ведь они, подобно дозе кофеина, улучшили «обмен веществ» во Флоренции. Другое дело, что «лекарство» Медичи, как и многие лекарства, имело свои побочные эффекты и создавало опасность зависимости. Но в целом снадобье оказалось неплохим и шло на пользу пациенту.

Медичи активно покровительствовали искусству. Но что это значит на деле? До поездки во Флоренцию я толком не знал – рисовал в своем воображении богачей, у которых золота больше, чем вкуса, и для которых заказать шедевр – все равно что нам заказать пиццу. И можно ли меня винить? Ведь само слово «покровительство» отдает спесью и элитарностью. Назовем вещи своими именами: покровители часто ведут себя покровительственно.

По мнению Юджина, Медичи такими не были. Их меценатство было позитивным. Они хотели красоты не только для себя, но и для общества. Им было не все равно, что думает средний флорентиец о произведениях искусства, которые они заказали. Да, возможно, так они зарабатывали популярность в народе и укрепляли свои позиции во власти. Но что нам до того? Главное, что людям была польза. И в тогдашней Флоренции мир искусства был демократичнее, чем сейчас, когда качество работ оценивается горсткой критиков и владельцами галерей. Мы обособили искусство от мира.